И Клара позволила себе думать, что так оно и есть.

Питер вел машину и думал о картине на собственном мольберте. О той, которая, как он знал, была теперь закончена. Как и его карьера. На белом полотне Питер изобразил большой черный, почти – но не совсем – замкнутый круг. А там, где он мог замкнуться, Питер поставил точки.

Три точки. Для бесконечности. Для общества.

Жан Ги Бовуар находился в подвале своего дома, разглядывал клочки бумаги. Он слышал, как Энид наверху готовит ланч.

В последние несколько недель он использовал малейшую возможность, чтобы спуститься в подвал. Он включал трансляцию матча, а потом садился за письменный стол спиной к телевизору. Эти клочки бумаги гипнотизировали его. Он считал, что обезумевшая старая поэтесса написала все стихотворение на одном листе, а потом просто разорвала его на отдельные полосы, чтобы он мог их соединить, как части головоломки. Но нет, бумажные полосы не подходили одна к другой. Ему нужно было отыскать смысл в словах.

Бовуар солгал старшему инспектору. Делал он это редко и понятия не имел, почему солгал на этот раз. Он сказал шефу, что выбросил бумажки – все эти дурацкие слова, которые Рут приклеивала к его двери, засовывала в его карманы, просила третьих лиц передать ему.

Да, он хотел их выбросить. Но еще сильнее было желание понять их смысл. Это было почти безнадежно. Может быть, Гамашу это и по уму, но для Бовуара стихи всегда были тайной за семью печатями. Даже если попадались ему на глаза не фрагментами, а целиком. Нет, собрать стихотворение – это работа не для него.

Но он пытался. Уже несколько недель.

Одну полоску он положил между двумя, потом нижнюю переместил наверх.

Бовуар отхлебнул пива.

– Жан Ги, – крикнула ему жена. – Ланч!

– Иду.

Энид снова его позвала, но он не ответил – он разглядывал строки. Потом его глаза зацепились за пушистые маленькие ноги, свисающие с полки над столом на уровне его головы, где они были ему видны. Плюшевый лев, которого Бовуар уволок из гостиницы в Трех Соснах. Сначала к себе в номер – для компании. Поставил его на стул так, чтобы было видно с кровати. И, лежа, он представлял себе ее. Страстную, полную жизни, способную довести тебя до белого каления. Она наполняла пустые, тихие уголки его жизни. Наполняла жизнью.

Когда преступление было раскрыто, он сунул львенка себе в сумку и привез сюда. Куда никогда не спускалась Энид.

Добрый лев. Пушистый, улыбающийся.

– Уимове, уимове, – мурлыкал он себе под нос, читая последние строки.

Час спустя Арман Гамаш вышел из леса и направился вниз по склону в Три Сосны. На крылечке бистро он глубоко вздохнул, собрался и вошел.

Несколько секунд – и его глаза приспособились к свету в зале. И тогда он увидел Габри за стойкой бара на том месте, где всегда стоял Оливье. Габри – прежде крупный – стал меньше ростом, потерял в весе. Вид у него был измученный, усталый.

– Габри, – сказал Гамаш, и два старых приятеля уставились друг на друга.

– Месье, – сказал Габри.

Он подвинул по полированной деревянной стойке вазочку с конфетами-ассорти и еще одну – с мармеладом, потом вышел из-за стойки и предложил Гамашу лакричную трубочку.

Несколько минут спустя появилась Мирна. Она вошла и увидела Габри и Гамаша, которые тихо сидели у огня. Разговаривали. Чуть не касаясь друг друга головами и коленями. Между ними лежала нетронутая лакричная трубочка.

Когда она вошла, они подняли головы.

– Прошу прощения, – сказала она. – Я могу и попозже. Только хотела показать тебе вот это. – Она протянула Габри лист бумаги.

– У меня есть копия, – сказал он. – Последнее стихотворение Рут. И что оно может значить?

– Понятия не имею. – Она никак не могла привыкнуть к тому, что, заходя в бистро, теперь будет видеть только Габри. Что-то важное исчезло из жизни с тех пор, как Оливье оказался в тюрьме, – словно срубили одну из сосен.

Происходящее было мучительно. Деревня казалась разодранной, раненой. Люди хотели поддержать Оливье и Габри. Арест поверг их в ужас. Они не верили в то, что Оливье преступник. Но в то же время знали, что Гамаш никогда не арестовал бы Оливье, если бы не был уверен.

Ясно было и то, что решение об аресте друга нелегко далось Гамашу. Поддерживать одного, не предавая другого, казалось невозможным.

Габри поднялся, поднялся и Гамаш.

– Мы обменивались новостями. Ты знаешь, что у старшего инспектора теперь есть еще одна внучка? Зора.

– Поздравляю. – Мирна обняла счастливого дедушку.

– Мне нужно подышать свежим воздухом, – сказал Габри – он вдруг почему-то забеспокоился. У двери повернулся к Гамашу. – Вы со мной?

Старший инспектор и Мирна присоединились к нему, и втроем они пошли по деревенскому лугу, где все могли видеть Гамаша и Габри вместе. Рана не была залечена, но и не углублялась.

– Вы знаете, Оливье не убивал его, – сказал Габри, остановившись и заглянув Гамашу в глаза.

– Я восхищаюсь вашей преданностью.

– Я знаю, в нем много такого, что считается отталкивающим. И неудивительно, что это больше всего и нравится в нем мне.

Гамаш издал смешок.

– Но я хочу знать ответ на один вопрос.

– Да?

– Если Оливье убил Отшельника, то зачем ему понадобилось тащить куда-то тело? Зачем везти его в старый дом Хадли, чтобы его там немедленно обнаружили? Почему не оставить его в хижине? Или не спрятать в лесу?

Габри не мог смириться с тем, что Оливье убийца.

– Ответ был получен во время процесса, – терпеливо сказал Гамаш. – Хижину вот-вот должны были обнаружить. Рор прочищал тропинку, которая выходила прямо на домик.

Габри неохотно кивнул. Мирна смотрела, пытаясь взглядом внушить своему другу мысль о необходимости принять неоспоримую истину.

– Я знаю, – сказал Габри. – Но зачем тащить тело в дом Хадли? Почему не спрятать его глубже в лесу, где животные быстро бы сделали свое дело?

– Потому что Оливье не считал тело самой тяжелой уликой против него. Такой уликой была хижина. Годы вещественных доказательств – отпечатков пальцев, волосков, еды. Он не мог и надеяться, что ему удастся все это вычистить. По крайней мере, вычистить надежно. Но поскольку наше расследование сосредоточилось бы на Марке Жильбере и доме Хадли, расчистка тропинки, вероятно, была бы приостановлена. Если бы Жильберы были погублены, то и тропинки никому не понадобились бы.

Голос Гамаша звучал спокойно. Ни малейших признаков недовольства, хотя Мирна знала, что в голосе старшего инспектора могут звучать и недовольные интонации. Она уже, наверное, в десятый раз слышала все эти объяснения Гамаша, но Габри не хотел им верить. Даже теперь Габри отрицательно покачал головой.

– Мне очень жаль, – сказал Гамаш, и было видно, что он не лукавит. – Другие выводы были несостоятельны.

– Оливье не убийца.

– Я согласен. Но он убил человека. Пусть и непредумышленно. Ненамеренно. Неужели вы и в самом деле верите, что он не может убить в состоянии аффекта? Он много лет пытался выманить у Отшельника его сокровище и боялся, что так его и не получит. Вы уверены, что Оливье не мог прийти в бешенство?